Прими меня, Арктика: одиночное познание Хибин
На верхах этого горного массива с трудом верится, что я наконец-то нахожусь в Арктике. В воздухе стоит тяжелая жара и чувствуется дурманящий запах горелой тайги. Но на километры вокруг расстилаются каменистая пустыня и горная тундра, ставшие непривычно безводными. Именно так меня встретили Хибины – невысокие, но не прощающие ошибок горы Лапландии, в которые я ушел, чтобы удовлетворить свои амбиции соло-туриста. В походе я встретил бескрайний восторг, ощутил страх и боль. И познал безмолвный храм полярного одиночества, о котором я расскажу, оставив за скобками самое сокровенное.
Застывшие в тишине плато, последние капли воды в бутылке и поиски своего мира – история о том, как автор потерял счет дням в горах Лапландии.
1. Лапландия вместо Сибири
Город медленно исчезает из вида. Чем больше я углубляюсь в северную тайгу, тем реже вижу окраины Кировска, который старожилы предпочитают именовать Хибиногорском. Так раньше называлось это горняцкое поселение, возникшее на окраинах Хибин. Когда-то, в 1920–1940-е годы, здесь оказывались ссыльные, росли концлагеря и устраивались массовые расстрелы, о чем многие жители – да и авторы путеводителей – предпочитают не вспоминать. Сегодня же стоит редкая для этих мест жара, а лямки рюкзака врезаются мне в плечи. Я ухожу в горы. В свой храм. И неожиданно натыкаюсь на дремлющую на полянке девушку – ее кусают комары… На календаре 27 июля.
В эти дни я должен был набирать высоту в Кодаре или на Тункинских Гольцах. Там – далеко от Лапландии, в Сибири. Почти год я планировал, как снова ее познаю, возвращаясь к Сибири год за годом в своих путешествиях. Я забросал вопросами опытного походника, считающего леопарда своим тотемом, Филиппа о кишащих медведями горах его домашнего региона, примыкающего к Монголии. Еще я всю зиму переписывался с Сергеем из Омска и обсуждал с ним трудные маршруты через ледники на Алтае. Но мой выезд на восток откладывался днями, которые перетекали в недели. Когда я собрал рюкзак и уехал автостопом из дома, то вместо того, чтобы пробираться на восток по лесным трактам Пермского края, оказался намного севернее – на берегах Печоры. Кажется, судьба не хотела, чтобы я проник за Урал. И еще я помнил прошлый год, когда так и не пришел в экстаз от трехнедельного странствия по Северо-Чуйскому хребту; Сибирь манила, но уже не порождала ту первоначальную бурю эмоций, как прежде. И я уехал в Арктику.
«Тебе не нравится равнина?» – спросила Марина. Я красноречиво кивнул, с отвращением вспомнив полную картофельных полей область, в которой появился на свет, – чужая земля. Но поездки на попутках на другой край страны ради прикосновения к горам – они уже стояли у меня поперек горла. Она же всю жизнь, перевалившую за шестой десяток лет, провела посреди камней и вершин Лапландии. Как и ее муж-писатель, потомок репрессированных, Андрей Мамай, с которым она накануне развелась. Марина возвращалась с прогулки – обкатывала новый горный велосипед. Мы покурили, и я пошел дальше. «Тебе надо переехать», – сказала она. Один раз я уже переезжал в Мурманск. Тогда нас было двое.
Я вынырнул из леса. Озеро Малый Вудъявр было непривычно теплым – обычно оно обжигает холодом. Оторваться от воды было трудно. Я ныряю в ее прозрачные глади и касаюсь руками камней, выстлавших ковром дно. Лето в Мурманской области началось рано – тридцатиградусная жара устоялась уже в июне. «Природа сошла с ума», – говорили местные. Для некоторых из них это было проблемой, сулящей скудный урожай грибов, а для меня – радостью. Я перестал загорать у озера и ушел, когда появились горожане на внедорожнике. Из-за людей у Малого Вудъявра выросли свалки мусора.
Перевал Географов и прогулки по плато Тахтарвумчорр
Густое березовое криволесье и облепленные мхом валуны закончились. Я ступил на территорию горной тундры, испещренную обломками скал и заваленную камнями. Высота набирается медленно; я тащу в рюкзаке двухлитровую бутылку колы и пару банок энергетика – это моя пафосная походная традиция. Их я выпью где-то на верхах. Сегодня моя цель минимальная – озеро в Первом цирке у горы Вудъяврчорр. Он носит имя погибшего в августе 1930 года ботаника, профессора Сергея Ганешина – снежный шторм оборвал его жизнь. Точнее, одно из озер – нижнее уже высохло. В эту тихую впадину под перевалом Географов редко заглядывают для стоянки туристы. Лезть, глядя на ночь, пусть еще светлую – полярный день минул буквально на днях, – за перевал я не хочу. Ставлю палатку. Мрачно кричит ворон.
Вода в безымянном озере – не очень. В ней повышенная минерализация, и она теплая. Но утром я запасаюсь ею впрок – в ущелье перевала обычно звучит ручей под курумом, но не в это знойное лето. На «горе» – на верхах хребта Тахтарвумчорр, куда я дальше пойду, – воды явно не будет. И, зачитавшись книгой, я выхожу поздно – в полдень. Встречаю женщину – она налегке. Мне идти тяжело – рюкзак переполнен. Категорийный перевал Географов – это хаос из огромных скальных обломков; высота его седловины – 880 метров. Впрочем, он легко проходим, если следить за ногами и работать руками, ведь по классификации перевал – это единичка А (самый легкий из сложных). Добравшись до западного спуска, обращенного к промзоне города химиков, ученых и гопников – Апатитов, я оцениваю изящество отвесных стен горной щели. Уже знакомые мне места.
Два года назад я блуждал в тумане и мороси на относительно пологой части южного склона плато Тахтарвумчорр. Прямо здесь. Среди мокрых каменных полок. Вымотался, выпил банку своего допинга и с трудом нащупал нитку спуска. К палатке на берегу Вудъяврйока я приполз на негнущихся ногах. И меня распирало от радости. Впервые в жизни я залез на перевал соло. Чем я и похвастался перед петербуржским мастером-альпинистом Виктором Маркеловым, его базовый лагерь стоял рядом. Наверное, на эмоциях я выглядел забавным. Потом мои эксперименты усложнялись: трехтысячники на Алтае, сложный перевал в Хибинах – по темноте, сквозь сбивающую с ног метель, и изнурительный поход по тундре, чтобы увидеть принявший зиму и покинутый туристами полуостров Рыбачий. Я нашел свой храм и навсегда уяснил сказанное Анатолием Букреевым – гору не нужно покорять.
Я уже и не помню, о чем думал, забравшись на плато Тахтарвумчорр. Наверху – непривычно для Хибин знойно, а ландшафт тождественен с высокогорьем. Но без снега и льда. В туре на высоте 1055 метров лежат записки. Мне нравится подходить к краям Тахтара и опасливо смотреть на причудливо изрезанные отвесные бока и расщелины из гранита, особенно – у Второго цирка (Откола). Я вспоминаю образы из книги скалолаза Алекса Хоннольда; он-то поднимется по ним, и без страховки. Один раз я встретил бородатого парня с подростками, и он обронил что-то неуместное о мистике. И еще я долго любовался в лучах заката на большое и безымянное на картах озеро, иронично прозванное нырявшем в него в обличье дайвера Андреем Мамаем «Факявром». Ученые же «условно» называют его Тахтаръявром (хотя такое имя уже носит другое озеро). Оно блестит в юго-западном ледниковом цирке – неподалеку от перевала Вопросик, на отметке в 812 метров. Его пугающая воображение глубина в 25 метров – максимальная для таких озер в горах кольской Лапландии. Приближалась ночь, снизу потянуло туманом, и облака сходились вдалеке.
Северный цирк Тахтарвумчорра: боль и жажда
Когда я замираю на плато, то не вижу, как далеко оно тянется, – настолько волнистый рельеф на Тахтарвумчорре. Местами его устилает ягель, затем – мрачноватые коричневые лишайники. Округлые валуны сменяются каменными россыпями и плитами гольцовых пустынь, а один вид минералов – другим. По плато можно бродить долго. Я же дошел до высоты 1135. Тахтарвумчорр уходит далеко на север, а я поворачиваю на запад – к точке крушения Як-28. Здесь 14 октября 1974 года самолет врезался в гору. Двум пилотам поставили памятник. На некоторых старых картах это место обозначено как перевал Катастрофа Восточный. Но до него в реальности еще полтора-два километра траверсом. И после мемориала начинаются мои самые эмоциональные блуждания по горе.
Пора спускаться, вода в бутылке кончается, а сухая ночевка – сомнительное удовольствие. И я судорожно цепляюсь за осколок скалы размером с легковушку, стараясь не свалиться в щель в завале. Рюкзак давит на меня всеми своими 30 с чем-то килограммами, а мокрая от пота футболка быстро остывает, противно холодя разогретое тело. Справа – головокружительный обрыв и смерть, а не ожидаемый перевал для сложного, но спуска вниз. Ловлю сеть и испуганно спрашиваю всезнающего Мамая, что делать. «Здесь зимой придурки фрирайдеры фотографируются. Спускайся рядом», – бросает он. Ладно. Иду траверсом по тонкому гребню из курума; за час продвигаюсь на 500 метров. Открывается западная сторона плато – она великолепна: картинно обрезанные стены, забитые снежниками кулуары, в одном из которых перевал Седло Тахтарвумчорра. Там всё серьезно.
Наконец-то седловина – тура нет. Вообще, кажется, нет и свежих признаков посещения этого места людьми. Впоследствии я пойму, что это и был перевал Овраг Тахтарвумчорра, чья общая категория – 1Б. Тем временем сереет – начинается новый день. Внизу явно виднеется озеро на морене огромного Северного цирка хребта. Осторожно спускаюсь к нему по курумнику, лавируя между подвижными камнями. Колено, травмированное несколько лет назад в нелепом 40-километровом марафоне на Алтае, стреляет. Я нецензурно ругаюсь. До озера надо сбросить менее 300 метров по высоте. И каждые сто метров – это почти час, насыщенный болью. И риск спустить камни вместе с собой или поскользнуться на влажных лишайниках. У меня пересохшие от жажды губы.
Всё позади. Но до водоема (отметка на карте – 717 метров) идти по морене, полной распадков и ям. Несколько сотен метров тянутся бесконечно – я шатаюсь на автопилоте. И наконец-то наполняю термос кофе, сгущенкой и водой, а затем медленно это выпиваю. Момент счастья – конец жажды. И… меня колотит от озноба, а последние силы уходят. Я оглядываюсь вокруг и фиксирую расчищенные давным-давно пятачки под палатки, но все-таки плетусь прочь с морены, туда, вниз – к траве и карликовым кустам березы. Нахожу красивое место у ручья и падаю в палатку – на часах четыре утра. Солнце заливает и отогревает этот безмолвный и снова гостеприимный арктический мир.
Щедрая долина Лутнермайок и тупик в горах
В день отдыха я часами размышляю о том, что так и останется мыслями, которые не трансформируются в текст, а затем и забудутся. Горы и спокойствие окружают меня. В просвете между нависающими отрогами Тахтарвумчорра и массивом Алявумчорр зеленеет тревожное пятно тайги в великой долине реки Лутнермайок (русские зовут ее Малая Белая). Там бродят люди и горят костры. Там – это километрах в пяти от меня. Туристы, повинуясь коллективному инстинкту, стремятся к популярным перевалам, отдаляя себя от гор. Это радует – мое одиночество не разрушится. С такими мыслями я возвращаюсь в палатку и переворачиваю страницу ревденского альманаха «Земля Tre: Путеводители по Хибинам, 1920–1930-е». Буквы повествуют о тех годах, когда здесь еще сохранялись непознанные места для туристов и исследователей. Один из его авторов – краевед и художник Евгений Бартольд – был убит сталинистами.
Очередное утро. Начался второй день, как я оставил плато. Собираю свою уютную палатку, купленную по советам знающего толк в соло-походах сибиряка Сергея Вдовенко, и, прихрамывая, направляюсь дальше. Ягельную тундру – кулпаны висячей долины – вытесняют березовые заросли, а безымянный ручей шумит на перекатах: подмытые берега и старицы говорят о его весеннем характере. Еще час – и отдельные ели и сосны перерастают в полноценную тайгу; встречаются старые стоянки бродячего люда. Душный запах леса дурманит, а следы лося переплетаются с отпечатками босых лап медведей. Лутнермайок я перехожу вброд почти по пояс. И всё возвращается на круги своя: набитые тропы и разбросанный мусор.
Появляются вкусные подарки. Ушедшая после попойки компания оставила на поляне огромную пачку сгущенки. Забираю – моя слишком быстро кончается. На соседней стоянке – записка от русскоязычных из далекой Латвии с бомж-пакетами; оставляю тем, кто голодает. Изучение гастрономических трофеев прерывают раздавшиеся голоса – идет юная пара из Петербурга. Им туда же, куда и мне: вдоль ручья Ферсмана на плато Юдычвумчорр. Мы болтаем. Мне надо похвастаться подвигами на Тахтаре – это снимает накопившийся стресс от соло. И, честно говоря, мне симпатична чужая девушка. Но вот дистанция с ребятами взята; изнуренный жарой, я купаюсь в каменной чаще ручья, у водопада, обещая себе, что вернусь в эту локацию спустя годы. Запасаюсь водой — и наверх.
Привал. Минуты созерцания Хибин без тяжести рюкзака на спине. Волнообразное плато на севере изгибается огромной отвесной подковой над каменистой пустыней и горной тундрой. С юга Юдычвумчорр круто спускается к урочищу Лутнермайока (Малой Белой), а его стены прерываются осыпными склонами. И там, далеко внизу у мелководного озера Тахтаръявр, различаю раскинутые палатки. Лениво продолжаю маршрут. И вскоре я подхожу к высшей точке Хибин и всей кольской Лапландии – 1200 или 1206 метров, чтобы снова сбросить рюкзак и посидеть на венчающем ее двухметровом валуне. Терпко тянет дымом – Лапландия объята пожарами. Наверху же всё замечательно, а мысли безмятежно витают в голове, но вода в бутылке снова не вечная. Еще я помню, как оказался застигнутым грозой в цирке озера Академическое. Мокрый, я дрожал за камнем, а вокруг бились молнии… Прятаться от стихии на плато негде. Повторения не хочется. Подкрадывается полночь. Дохожу до края горы и заглядываю в пропасть: далеко слева цирк, где угадывается безумный перевал Крестовый. Прямо – круча и легкий перевал Западный Петрелиуса. Он совсем рядом. Лезу чуть вправо и попадаю в тупик. Как выбраться – непонятно.
Юдычвумчорр: сомнительный кулуар и разговоры под гром
Я снова чертыхаюсь и облизываю потрескавшиеся губы. Вчера история со спуском с плато все-таки завершилась романтической ночевкой на фоне красного солнца, матового неба и странного штиля. Сегодня – продолжение. Аккуратно, но проходимый осыпной кулуар заканчивается таким градусом наклона и месивом из сыпухи и камешника, что о движении вниз нет и речи. Мой горный опыт еще скромен для такого. И есть все шансы спустить всё это добро на себя, получив путевку в Нижний мир. До зеленеющей долины Лутнермайока визуально подать рукой, а я сижу и думаю, что делать. Единственное, что доставляет удовольствие в эти часы, – съемка седловины Западного Петрелиуса. У перевала классный изгиб, который рельефно поднимается к прямоугольной горе имени финляндского географа и этнографа Вильгельма Рамзая (1865–1928). До его фантастического научного наследия о Лапландии в России есть дело только горстке ученых и энтузиастов.
Надо выбираться. Я подавляю ростки паники и резко прохожу по полке вправо. Она, к удивлению, мокрая. Колено предательски дрожит. Поскользнусь – полечу кубарем, а куда – не видно. Награда – сочащиеся из расщелины капли воды. Сразу пью. За жадность сердце мне мстит бешеной одышкой. Вокруг на скалах пробиваются пучки травы, но попытка сбросить высоту проваливается. Обливаюсь потом, цепляюсь за камни, собираю ботинками сыпуху – и я вновь на плато. Падаю на колени и глотаю воздух. Побродив, почти сразу нахожу ряд туров и явно утоптанное ребро к перевалу. Зло смеюсь над своей невнимательностью: ночью девушка – знаток Хибин, с волосами цветом как у русалок, по имени Маргарита Крылова прислала мне сообщение – там было всё, что я вижу сейчас. Налетает гроза – мои страхи сбылись, а я, спуская живые камни, бегом сбрасываю высоту.
За мной давно наблюдают две пары внимательных глаз. Муж и жена из Петербурга ждут, когда я спущусь. Внизу меня ждет незаслуженный комплимент за пляски на куруме: «У вас хорошая техника». Нас заливает ливень. Безмятежные дни в Хибинах завершились: меня ждет обычная арктическая погода из регулярных дождей, хмурого неба и недолгого солнца. Мы идем и мило болтаем о снаряжении из «Декатлона» и «Сплава»; с последним люди попрощались – дорого и коряво (история происходит до ухода французов). Палатку в этот день я ставлю рано по моим меркам – на часах шесть вечера, а берег в тундре у Лутнермайока безлюден; на той стороне реки – труднопроходимый перевал Тахтар.
Вечер 31 июля. Я опустошаю рюкзак – ем. Шоколад, сгущенка, мюсли, пюре, соленый арахис, печенье и божественная арахисовая паста. Плюс копченая колбаса и миндаль. За два дня перед стартом я обошел магазины в Хибиногорске, выискивая всё, что мне нужно, по акциям. С раскладкой вышел перебор – больше 600 граммов на сутки. И еще я не знаю, какую нитку маршрута мне хочется планировать. Впиваюсь глазами в карту и отмечаю для себя перевалы категории 1А и 1Б. Это значит, что завтра будет весело и страшно.
Полные ботинки сыпухи: перевал Восточный Петрелиуса
Чем солиднее я наматываю километраж в горных массивах, тем откровеннее люблю голый камень. Нет ничего хуже, чем бесконечными часами выбираться из тайги и криволесья к горе. Лес – согреет костром и накормит грибами, но… Я уже понимаю сарказм альпинистов в адрес походников. Так-то верховья долины Лутнермайок – это идеальные для глаз пейзажные пространства из холмистой горной тундры. Если не видеть огромное количество мусора: от ржавых консервных банок и баллонов из-под газа до бутылок от водки. Туристы и горожане, как воронье, стекаются в долину реки, легкодоступную, если идти от озера Имандра или сквозь перевал Рамзая из Хибиногорска.
Я покидаю залитую солнцем долину. Цель – выбрана. И там, на подходе к перевалу Восточный Петрелиуса, нет воды, от слова совсем. Нарисованные на советской топокарте верхние озера давным-давно испарились. Вновь экономлю воду. Вдобавок я промахиваюсь с подъемом и упираюсь в скальные сбросы. Так бывает, когда увлекаешься чьими-то следами на сыпухе. Страхуюсь за кромки острых камней, снижаюсь и траверсирую до тропы. Перевал – единичка А. Его крутой уклон гарантирует одышку, но это лучше, чем балансировать на курумах несложных маршрутов, надеясь не сломать ногу.
Седловина перевала – 883 метра. Ветер порывисто хлопает, а уже осязаемые сумерки – подтягиваются. Передышка. Мой взор обращен к забитому снегом кулуару перевала Буревестник. Мне там ловить нечего, если я не мечтаю скоропостижно заполучить некролог, который или никто не напишет, или не станет читать. Перевал предназначен для кошек, ледорубов и веревок: категория сложности – 2А. Остается насладиться видом и нырнуть в длинное ущелье, любуясь остроконечными формами доминирующего справа хребта Поачвумчорр. Ох уж эти саамские топонимы.
Первые березки. Две палатки – альпинисты из Петербурга, без жен, но с маленькими детьми. Они ушли повыше от толп матрасников, заполонивших таежные стоянки в речных низинах. Их эрудиция на голову выше, чем у обычных походников, и моя самоуверенность, взлетевшая до небес после приключений на Тахтарвумчорре, сталкивается с холодной оценкой. «На перевал Крестовый один не лезь, на Часначорр – тоже. Запросто улетишь на снежниках», – комментируют мои дурные мысли парни, уходившие зимой на восхождения под градусом. Спустя год я буду робко подходить сверху к обоим перевалам и, замирая от чувства беспомощности, не решусь начать спуск. А затем застряну в шторм на горе Дятла в палатке, засыпанный снегом.
Медвежье лежбище и упорная дорога к Кунийоку
…Дождь рутинно барабанил по тенту. Костер не хотел гореть. Воздух дышал сыростью, вершины гор скрывались в облаках, а внизу ревел Кунийок. На таежной поляне витало напряжение: она хотела в Москву, а он понимал, что нащупал то, чего был лишен всю свою унылую жизнь. После обеда они оказались посреди порыжевшего плато и июльской метели и вскоре расстались. Спустя два года и один месяц я брел к тем же соснам, под которыми стояла палатка, а звуки Кунийока проникали в нее. Возвращаться стало моей подсознательной традицией, даже когда образы прошлого сгорели…
Сегодня, первой ночью августа, холодный запах гор сменили испарения влажной растительности. Ручей Петрелиуса превратился в шумный поток. Как и все реки и ручьи, лежащие в межгорных долинах, щедро поросших лесом, он был окружен болотами. Тропа часто уходила в месиво изо мха и кочек. Когда мне это надоело, я перешел ручей вброд – по той стороне вилась более сухая тропа. Там ждал сюрприз. Тропа потерялась, а я отметил надломленные ветки на уровне пояса и раздвинул еловый лапник. Мгновение – и я уносил ноги, виртуозно прыгая по камням, выступающим из воды, и бормоча от ужаса. Пот залил глаза. Я наткнулся на лежбище зверя.
Медведи – мой ночной кошмар, заставляющий просыпаться и вслушиваться в тревоги и шорохи ночи. В своем дурном забеге я остановился спустя два километра, устав ломать голову, почему тропа уводит вверх, а не приближается к реке. Вскоре всё проясняется. Под ногами вновь сыпуха и тундра, а за поворотом открылась широкая седловина перевала. Я глянул карту – Южный Чорргор. Вид был неплох, а больше всего мне запомнилось озеро, обнажившее дно, – оно высыхало. Поляны у Кунийока лежат далеко не тут. Я разворачиваюсь и плетусь вниз.
Час проходит за часом. Побелевшая ночь переходит в яркий и теплый рассвет. Местность становится всё более знакомой, а от палаток туристов и куч мусора на частых стоянках рябит в глазах. Я упорно брел, едва передвигая ноги. Чтобы встать лагерем у Кунийока, посреди шумных чужаков, и пожалеть об этом. Но так было нужно. Впереди меня ждали еще неведомые мне ландшафты Хибин, погружение в радости походного одиночества и неожиданные встречи с прошлым. Величие арктических широт поглотило меня.
В сокращении репортаж вышел в журнале «Ямальский меридиан», фото публикуются впервые. Продолжение истории.
