Как этнографы искали шаманов: интервью с антропологом Мариной Хаккарайнен

Какой образ у вас возникает, когда вы представляете шамана? Возможно, человека в традиционном костюме с бубном? Как показал опыт антрополога Марины Хаккарайнен, изучавшей представления о болезнях и лечении на Чукотке, не все шаманы сегодня выглядят так. Более того, не все они считают себя шаманами. Публикуем интервью о том, как современные этнографы изучают шаманизм и что понимается под этим термином сегодня.
Шаманы, которых нет
– Что такое шаманизм?
– Слово «шаман» происходит из эвенкийского языка и означает «возбужденный, исступленный человек». Долгое время под шаманством понимали именно системы верований народов Сибири и связанные с ними обряды. Если слово «шаман» и использовалось самими жителями Сибири, то не везде. У разных народов были свои имена для обозначения ритуального специалиста, общающегося с духами, то есть «шаманизм» и «шаманство» – это то, как обозначали чужую религию и мировоззрение пришедшие на восток европейцы.
Мы можем не найти шамана хотя бы потому, что это слово никто не использует в определенной местности. Думаю, что слово «шаман» по всей Сибири используют в «европейском» или в этнографическом смысле. Я знаю о Восточной Сибири — там его используют, и этнографы постоянно присутствуют, потому и этнографию свою люди знают и уважают — в каждом доме стоят книги Богораза.
Границы (например, терминов), которые мы как ученые вроде бы должны выстраивать, чтобы понять явление, иногда мешают. Где, скажем, народная медицина, а где шаманы? Народная медицина – когда вы возьмете травку и будете полоскать горло, если оно у вас болит. Вот это будет домашняя, или народная, медицина. А шаман будет в бубен бить? Люди не живут в вакууме, а одновременно во многих системах, поэтому те, кого называют шаманами, могут использовать разные средства для лечения. Как раз это я и увидела в моих материалах по пос. Марково на Чукотке.
На мой взгляд, шаманизм – это научный дискурс. Сначала он таким, то есть научным, не был. Он описывает другого – не тебя, а другого, менее цивилизованного, какого-то дикого человека. Это совершенно колониальная вещь.
Шаманы – все время где-то по краю. Они не у нас «тут» – они где-то там. Пограничные, фронтирные. Или они на краю нашего сознания. Кто-то может не согласиться со мной и сказать, что шаманы сейчас точно есть. Вы поезжайте в Сибирь, в Бурятию – увидите, их там можно найти сколько угодно. Это все даже институционализировано, там уже есть шаманские школы.
– Очень часто шаманские обряды попадают в туристические брошюры, и это как будто еще один аргумент в пользу того, что современный шаманизм – и не шаманизм вовсе, а часть туристического бренда.
– А вы уверены, что, скажем, 100 лет назад или 150 лет назад местные не вели себя по отношению к приезжим так же, как сейчас? Вы говорите о туристах, но ведь тогда приезжие тоже воспринимались как ресурс. Мне кажется, в этом смысле, возможно, изменилось только количество этих туристов.
Колдуны в Новгороде, шаманы на Чукотке
Когда мы туда приехали, то вдруг оказалось, что все по-другому, чем в старых скорее в этнографических описаниях.
До поездки у меня было какое-то очень этнографическое представление об этих местах и их жителях. Когда читаешь старые этнографические описания, кажется, что все люди там как-то особенно одеты, имеют какие-то особенные представления, не так пьют чай, не так едят и так далее. А когда приезжаешь туда, на место, ты понимаешь, что это такие же люди, как ты. Они носят такие же пуховики, так же разговаривают, живут в квартирах, где стоит обычная мебель, точно такая же, как в Питере. Хотя заранее ты готовишься к чему-то очень экзотическому. Потому что этнография страшно экзотизирует народы, которые живут локально, особенно народы Севера.
И вот когда я туда приехала и стала спрашивать о народной медицине, то оказалось, что практики там точно такие же, как и у нас в Центральной России. Но потом, когда в разговоре с людьми признаешься, что ты этнограф, тебе начинают рассказывать про этнографию. Хотя мне кажется, что гораздо интереснее просто разговаривать о жизни, а не о традициях. Но люди там все равно заточены на этнографию: они привыкли к этнографам.
Когда я стала заниматься этнографией, я была уже взрослым человеком и у меня были какие-то собственные представления о жизни. Я могла критически смотреть на все, что мне говорят, и сравнивать со своим жизненным опытом. Кроме того, мне в каком-то смысле повезло, потому что, когда мы учились, у нас были разные экспедиции.
Примерно в одно время я побывала с одной экспедицией на Чукотке, а с другой – в Новгородской и Псковской областях. И там тоже было много медицины, и колдунов, и заложных покойников. Я обнаружила, что там такие же люди, каких я видела на Чукотке. И говорят они то же самое, но этнографы это описывают в разных терминах.
На Чукотке было интересно то, что там были все: и шаманы, и колдуны. Представления местных и приезжих за много веков перемешались. Где-то в Новгородской области только колдуны, а шаманов вроде бы нет. В этнографических источниках о Чукотке часто наоборот – нет колдунов, только шаманы. Когда начинаешь разбираться, почему так, то оказывается, что этнографы любят почистить свой материал. Если они изучают шаманизм, то будут собирать данные только про шаманов, игнорируя, что там может быть что-то еще. Если изучают эвенов, то опросят 10 человек эвенов, а все остальные их не интересуют. Такой была этнография, когда я начинала. Потом это все, конечно, изменилось.
Вообще наука заключается в построении моделей. Потому естественно, что мы стремимся очистить их от того, что якобы их разрушает или делает менее явными. Но меня как раз таки интересовало то, что там перемешано.
«Как бороться с тем, что вы плюете три раза через плечо?»
– Как начало происходить возрождение шаманизма после десятков лет преследования при советской власти?
– А как мы можем отделить жизнь от шаманизма? Что такое шаманизм? Костюм, бубен, заговоры, шаманские песни, ритуалы? С этим советская власть, конечно, боролась. Но с этим боролось и православная церковь, когда пришла на Север задолго до советской власти. Если мы посмотрим на шаманизм как на мировоззрение или какую-то систему практик, то окажется, что с этим бороться намного сложно.
Допустим, как бороться с тем, что вы плюете три раза через плечо? Или, например, колечко подвешиваете, чтобы понять, любит вас человек или не любит? Эти практики просто есть в нашей повседневной жизни и никак не выделены как нечто особенное. Это воспринимается тут мне не очень понятно, что воспринимается так, потому что в советское время шаманские практики приватизировались, перестали быть публичными. Хотя вообще-то изначально шаманство, ритуал были публичными, ведь это перформанс.
Этнография в советское время перестала описывать эти современные ей практики и вместо этого описывала старые практики. Ведь, если взять эти книжки, там все про конец XIX – начало XX века. А дальше – как будто бы яма, как будто все внезапно исчезло. Только если покопаться, получится найти какие-то воспоминания о прошлом, записанные до Великой Отечественной войны. О подобных практиках и сами люди стали говорить очень аккуратно. Да, и сами свидетельства были очень скудными.
– Но прерывались ли шаманские традиции на самом деле?
– Тут тоже много подходов. Можно думать, что традиция прерывалась. А можно считать, что она существовала в латентном состоянии, свернулась в какой-то символ, а потом снова развернулась. Можно думать, что ничто человеческое нам не чуждо и шаманизм – это такой этап развития цивилизации. Так, примордиалистский, эволюционистский и психологический подходы гласят, что особое отношение к «волшебному» в нас буквально заложено. А есть конструктивистский подход, который говорит: «Бу! Все конструируется!» И вот еще один интересный термин – «изобретение традиции». Его часто понимают неправильно: якобы из него следует, что все новые практики нарочно придуманы и все это неправда и заведомо ложно. А ведь новое скорее ложится на уже сложившиеся практики и представления.
Почему у антрополога всегда будет работа? Представьте: стоит чашка. Сто лет назад кто-то бы вложил в нее одни смыслы, через 20 лет на нее бы уже смотрели иначе. А как отличается наш современный взгляд! То есть мы все время меняем смысловое наполнение вещей.
Человек, который лечит кого-то средствами народной медицины, все время придумывает, никогда не воспроизводит ритуалы одинаково – он должен подгонять их под ситуацию. Таким образом, он конструирует и изобретает их.
– Ну да. Ведь тот же русский костюм, шаманский костюм – тоже музейные конструкты.
– Я себе это представляю так: этнограф или натуралист собирает предметы в разных местах, а потом собирает их в один костюм (хотя, по-разному, конечно, было – иногда брали и в одном месте). Насколько, по мнению автора, это аутентичный экспонат – не знаю. То есть современный образ шамана у обывателя, который с шаманскими практиками никогда не встречался, сконструирован этнографами – людьми, работающими в Кунсткамере и собирающими все эти макеты и костюмы.
А представляете, как делались этнографические фотографии, дошедшие до нас? Нужно было довольно долго стоять статично. Люди одевались в полный костюм, специально готовились. Даже сейчас, если поедешь в деревню, бабушка будет фотографироваться при полном параде и в бусах. Да и сами этнографы хотят как можно больше материала на фото.
– И напоследок. Как же все-таки найти шамана?
– Смотря что и зачем вы ищете. Знаете, в Марково (село в Анадырском районе Чукотского автономного округа. – Прим. ред.) я обнаружила, что шаманами называли только умерших. Там сложная иерархия. Человек по традиционным представлениям приходит в мир с особым знанием, но потом теряет его, становясь взрослым. И вновь обретает только к старости, потому что приближается к потустороннему миру. Поэтому никто не скажет «шаман» про живого – скажут «живет сильный старик». У юкагиров, к примеру, человек, который хотел помочь своему роду стать сильнее, убивал себя, во всяком случае по этнографическим материалам, потому что верил – сильнее он может быть только мертвым.